«Память – это пустыня, которую мы населяем своим воображением»
Интервью с художником Леонидом Тишковым
Леонид Тишков – художник для Урала не просто знакомый, но и родной. Его персональные выставки проходили в Екатеринбургском музее изобразительных искусств в 1995-м и 2015-м, а в начале сентября в Галерее Синара Арт открылся его новый проект «В поле моего отца». Мы встретились с Леонидом Александровичем, чтобы поговорить о сходстве и различии трех этих проектов, уральцах как «особом народе» и силе искусства давать человеку надежду.
– Леонид Александрович, «В поле моего отца» – вторая ваша персональная выставка в Екатеринбурге. Первая – «Взгляни на дом свой», проходила в 2015 году в Екатеринбургском музее изобразительных искусств на Вайнера. Эти проекты кажутся очень разными по характеру и атмосфере.
– «Взгляни на дом свой» для меня была продолжением выставки, которая состоялась в этом же музее в 1995 году и называлась «Существа». Тогда другим было все: настроение, идеи, произведения. По прошествии двадцати лет моего существования в искусстве мне захотелось сделать выставку, рассказывающую о том, что произошло, какие новые работы я за это время создал. И в 2015 году мы с куратором Ириной Кудрявцевой сделали «Взгляни на дом свой» – проект получился очень душевным и теплым. Я рассказывал о матери, о том, что меня связывало с моей родиной. В работах на той выставке я обращался к ткани, к мифологии и мифам, которые перекликались с бажовскими историями. Там отец присутствовал эпизодично – его фотография была в одном из клубочков инсталляции «Небесные водолазы» и в объекте «Чемодан моего отца».
Проект «В поле моего отца» посвящен лично ему. В биографии отца есть очень важная для меня история – его военное прошлое: как он прошел всю Великую Отечественную войну и вернулся живым. Хотелось об этом рассказать. Я шел к выставке долго: в залах Галереи Синара Арт собраны работы многих лет, одна из самых ранних – «В поле моего отца» – 2006-го года.
– Как формировалась выставка «В поле моего отца»?
– Я собирал эту выставку, как калейдоскоп. Так получилось, что все работы, вошедшие в экспозицию, в разное время показывались на проектах, которые организовывал и курировал Виктор Мизиано, нас объединяет многолетние творческое сотрудничество. Он и стал куратором «В поле моего отца». Инсталляцию «В поле моего отца» Виктор впервые показал в Центре современного искусства Луиджи Печчи в городе Прато, Италия. «Вязаник», который недавно вошел в коллекцию Галереи Синара Арт, красовался на выставке «Москва – Берлин» в Историческом музее Москвы в 2004 году. Несколько лет Виктор Мизиано является художественным руководителем междисциплинарного проекта «Удел человеческий», в двух сессиях которого были мои работы: инсталляция «Умань» экспонировалась в Фонде культуры «Екатерина», «Перекати-поле» – в Еврейском музее и центре толерантности. Видео «Переселение людей в космос» как часть большого проекта «Заброшенные утопии: Коньковый завод» было показано в рамках параллельной программы II Уральской индустриальной биеннале в 2012 году. Лица работников и работниц улетают в космос и как будто превращаются в звезды – этот образ рифмуется с работой «(H)UMAN» – огромным рисуноком, который я сделал по фотографии Уманской ямы, где мой отец был в заточении.
Я считаю, что человечество едино в своей судьбе – мы живем в разных странах и разговариваем на разных языках, но основные вещи, такие, как рождение, любовь, семья, дети и забота о них, старение, память, умирание – одинаковы везде. Мне было важно рассказать не только историческую часть того, что происходило с моим отцом, но и то, что мы все станем частью Космоса – единого пространства, превратимся в звезды. А небесные созвездия едины – с земли мы видим их как связную композицию, хотя одна звезда может быть отнесена от другой на десятки или сотни световых лет. Мы, человечество – это единая общность, живущая на Земле.
– Какова история скульптуры «Пуговица моего отца»?
– Как художник я работаю с метафорой, и поэтому для меня важно не просто рассказывать истории, а запечатлевать в разных произведениях какие-то возникающие образы. «Пуговица моего отца» появилась, когда я нашел пуговку от гимнастерки – старую, немного проржавевшую. Обнаружил ее в большой коробке, где мать хранила все пуговицы. Возникла мысль сделать эту пуговку огромной – будто это элемент одежды какого-то великана или монумент всем солдатам Великой Отечественной войны – тем, кто ее прошел, вернулся или не вернулся. Великая Отечественная война лично для меня является событием близким – я сын отца, который всю ее прошел. Сейчас достаточно мало людей из первого к фронтовикам поколения. Мой отец, Александр Иванович Тишков, родился в 1912 году, а я был поздним ребенком – родился в 1953-м. Должна сохраняться преемственность рода, поэтому рассказать эту историю было моим долгом.
– Ваша работа «(H)UMAN» помогает осознать всю степень того ужаса, который пережил ваш отец. Вы говорили о задаче или возможности искусства давать людям надежду. Сегодня мы снова нуждаемся в этой надежде очень остро. Как сделать так, чтобы наше сопереживание боли или травматичному опыту близких стало топливом для этой надежды, а не превратилось в тоску или депрессию – состояния, из которых никому помочь нельзя?
– Задача искусства – не ввергать людей в эмоциональные бездны, а приподнимать над землей, давать не только надежду, но и крылья. Я читаю поэзию и нахожу в ней много такого, что примиряет меня с жизнью. Если мы оказываемся перед «Герникой» Пабло Пикассо, которую он написал в 1937 году, то видим, что полотно не транслирует информацию о конкретных событиях Гражданской войны в Испании, а создает мощное эстетическое переживание. В последнем заложена метафора и поэзия – они передают не конкретную и узкую оптику, а обобщенный взгляд. Нервная система человека может преодолеть многое – так мы созданы. Если бы мы не преобразовывали стрессовую ситуацию в нечто положительное, в какое-то эстетическое высказывание, например, мы бы не смогли существовать. Зачастую жизнь – это преодоление несчастья через поиск надежды.
– Расскажите о каком-то примере из вашей практики, пожалуйста.
– Вязание ковриков, например, помогло мне в преодолении потери моей матери. В семье умирает близкий человек, остается его одежда. На Урале есть обычай: взять эту одежду, разрезать, разорвать на длинные узкие ремки – «махорики» – и начать вязать из них коврики. Эта практика – особый ритуал, медитация, сосредоточенность на том, что мы трансформируем наши потери и горести в совершенно иное состояние. Лежит этот коврик, а в нем – рубашка дедушки, платье бабушки, брюки отца… Произведение искусства содержит в себе метаморфозу потери, овеществленную память.
– А как было с рисуноком «Яма под Уманью»?
– Я нашел фотографию пленных, находившихся в той Яме, и с лупой пытался на этом снимке найти своего отца. Конечно, не смог. Тогда я стал рисовать, увеличивая ту маленькую фотографию до гигантских размеров. В процессе творчества я говорю не о реальных событиях и не констатирую факты, а преобразую их в образ - удивительный орнамент, в котором есть трансформированная трагическая нота. И когда люди на него смотрят и узнают историю, они чувствую замысел художника через движения линий, пятна краски, композицию, свет – все те средства художественной выразительности, составляющие произведение искусства. Оно дает нам надежду, мы смотрим и испытываем не только печаль, но и восхищение. Эта реакция восприятия похожа на созерцание дерева в начале осени – мы понимаем, что его яркие краски – не навсегда, что листья опадут, а жизненные процессы внутри ствола и веток замрут. И, несмотря на это знание, красота дерева трогает нас.
– Как вы считаете, какое искусство сильнее всего воздействует на человека?
– Для меня самым высоким искусством является музыка. Ты слушаешь произведения Бетховена и понимаешь, что тема, которую он пытается выразить, всеобъемлюща – в ней присутствует все, что есть в жизни: и высокое, и светлое, и трагическое – все это превращено в звуки, в мелодии. Ты слушаешь и испытываешь восторг от этой музыки, она переворачивает все внутри. Есть такое понятие – катарсис, мощное переживание, которое делает нас немножко другими. Поэтому я занимаюсь искусством. Сделать пуговицу, зажечь свет в чемодане, написать неоновыми буквами фразу «До свиданья друг мой», собрать лица поволжских немцев в огромную сферу – смотришь на все это и понимаешь, что оно объединено общей метафорой, переживание и травма трансформировались в прекрасное, о котором искусство говорит прежде всего.
– Что значит «прекрасное» в таком контексте?
– Возможность достучаться до души зрителя. Но это происходит только тогда, когда ты сам, как художник, вкладываешь в работу сопереживание – сочиняешь что-то со слезами на глазах. Увидев арт-объект, зритель это авторское переживание почувствует, поймет. Мне кажется, именно эта сила отличает великое произведение искусства от проходных вещей. Не могу сказать, что я делаю что-то великое, но стараюсь работать искренне, а уж что получается то, что получается.
– От чего зависит сила воздействия произведения на человека?
– Точно не от размера работы или бюджета на ее создание. Один из моих любимых художников Дмитрий Митрохин был удивительным графиком, в преклонном возрасте он сильно болел и соблюдал постельный режим – не мог писать станковые работы. Превозмогая все свои недуги, он рисовал цветными карандашами в блокнотике то, что стояло на прикроватной тумбочке – пузырьки с лекарствами, скляночки, стаканчики. Когда смотришь на эти его маленькие рисунки, испытываешь восторг от того, как сильно они сделаны. Ван Гог написал свои ботинки, видишь их и понимаешь, что гигантские муралы не достигнут огромной силы его небольшого холста. Французский художник Клемен Брийон проецирует на кроны деревьев портреты людей: эта работа очень эфемерна – выключишь проектор, и лица исчезнут, но люди приходят, видят проекции снимков себя или своих родственников и испытывают сильные переживания. Тем и хорошо искусство – оно может быть разным, очень сложным или очень простым.
– В недавнем интервью художница Елизавета Нестерова поделилась со мной интересной мыслью: художнику нужно «расти личностью» в первую очередь, техника идет потом. Вам эта идея откликается?
– Конечно. Расти для художника очень важно. Но задачу с такой конкретной формулировкой поставить себе нельзя, невозможно внести ее в список дел на день. Развитие происходит усилиями твоей работы, потому что искусство – это еще и труд, в том числе физический. Всякий, кто сталкивался, например, с монтажом проекта или с производством сложных технологических инсталляций, это знает: в моем случае это бесконечное хождение по залу туда-сюда, насыпание песка, развеска произведений, борьба с тем, что буква «Д» в неоновой надписи не зажигается… В такие минуты ты не думаешь: «А я уже вырос, или еще нет?». Но человек, который занимается своим делом искренне и полностью отдает себя, всегда вырастает. Я сам могу этого не сознавать, но все, что я создаю, помогает мне расти. Хотя, может быть, это такая линза, которая меня увеличивает, делает в глазах зрителя большой фигурой, а на самом деле я остался таким, как был – маленький мальчик в Нижних Сергах, с авоськой библиотечных книг в руках. Мне кажется, это именно так и есть – я не ощущаю себя таким «выросшим», «значительным» – не могу сказать о себе такого. Иногда совершаешь хороший поступок, а иногда – не получается, где-то струсишь, проявишь малодушие – такова человеческая натура, а художники – люди, как и все.
– Кажется, что свет тоже является частым медиа в ваших работах.
– Светящиеся объекты – одна из моих любимых тем, я исследую превращение света в метафору. Свет, который есть у нас внутри, откликается на свет, заключенный в объекты. В работе «Частная Луна» я путешествую по миру с двухметровым светящимся месяцем. Этот проект как историю, которая длится, иногда соединяется с другими выставками, иногда показывается отдельно. Иногда в создании световых инсталляций мне помогают поэты, так в серии появились Луна Гарсиа Лорки и Луна Мацуо Басё.
– «В поле моего отца» завершается огромным шаром. Откуда возникла эта форма?
– Каждый человек – это большая сфера, которую мы строим сами и в которую включаем своих родителей, дом, родину, язык, друзей, родных, то, чем мы являемся и на что смотрим.
– Вы работаете с текстами – пишите романы, сказки для детей. «В поле моего отца» содержит, наряду с визуальной образностью, большое количество текстов.
– Этот проект можно назвать художественно-литературным – повесть, рассказ. Я хотел, чтобы выставка была похожа на книгу: тексты мы специально сделали крупными, как сами работы. Я стремился, чтобы в экспозиции не было разнородных произведений, мы с куратором просчитали все так, чтобы инсталляции создавали единый поток движения от воспоминания, от памяти, от семейных историй – в обобщенное космическое пространство, но в конце упираемся в надпись на высоком заборе «До свиданья друг мой» и чемодан, полный звезд. Возвращение на круги своя…
– В романе «Взгляни на дом свой» вы пишите об уральцах как об «особенном народе». Вы себя к этому «особенному народу» причисляете?
– Конечно. Но это не означает, что мы, уральцы – какие-то совсем другие. Наша земля все равно удивительным образом нас выстраивает. Все живое существует по единой схеме – растению подходит определенная почва, пересади его, и в новом месте оно не приживется. В Нижних Сергах есть гора Кукан, на ней растут колокольчики и подснежники в больших количествах, а в других местах их меньше, и выглядят эти цветы по-другому. И с человеком то же самое – ты с рождения впитал существующий вокруг тебя мир, и этот «локальный» космос очень важен. Возможно, эта связь с пространством особенно важна для тех, кто вырос ближе к природе. У нас, у сергинцев, рядом были горы, пруд, завод, люди-гамаюны. Мы не можем просто сказать: «Я человек, могу где угодно жить – мне все равно». Мои прадедушки в середине XVIII века были привезены на Урал, дальше здесь рождались поколения моих предков, и мне очень трудно разорвать эти корни, эту генетическую память. Уехав в Москву в 70-х, я все равно часто приезжаю на Урал. Мне важно здешнее общение, искусство, выставки, проекты. Так люди уезжают с Урала, а потом вдруг начинают скучать, мечтать о сером небе, о местных облаках, даже о запахе металлургического комбината! Эта реальность сформировала наше сознание, нашу память. Уникальность человека, родившегося и выросшего в определенном месте, всегда присутствует, например, в говоре, в словах. Нигде не написались такие сказы, как у Павла Петровича Бажова. Значит, что-то влияло на возникновение этих историй о камнях-самоцветах, Серебряном Копытце, странных Огневушках-поскакушках. Потом возникали мифы об инопланетянах – история с Перевалом Дятлова могла случиться только на Урале. Как писатель и художник я, конечно, все немного преувеличиваю, создаю образы, которые помогают мне понять, почему нечто происходит.
– Урал часто возникает в ваших работах.
– Урал, безусловно, важная составляющая моего искусства. Когда в 2012 году мне предложили участвовать в параллельной программе II Уральской индустриальной биеннале и рассказать о Верхотурском коньковом заводе, я сразу согласился. Верхотурье стоит на реке Тура, мой отец родился там, в деревне Коркино. Ребенком я приезжал на его родину, помню тот дом-пятистенок на улице Чапаева с окнами на реку. Мне так захотелось снова посмотреть на эту реку. Я поехал в Верхотурье с Ириной Кудрявцевой, там мы общались с людьми, которых я сразу узнал по духу – бывшие работницы завода. Мы приходили к ним в гости, и эти покосившиеся домики с белеными стенами, лежащий на кроватях лук, везде вязаные коврики, сарайчики – все было до боли знакомо. Об этом я пишу в романе «Взгляни на дом свой». За многое в своих работах я благодарен Уралу – в частности, за эти вязаные коврики. В детстве ими был устлан весь наш дом. Значимость этих ковриков была для меня настолько высока, что я поместил их в художественное пространство. Вязаный коврик стал частью современного искусства – прошло столько лет, что наши работы, можно сказать, становятся историей. В 2015 году на выставке ко мне подошли муж с женой, рассказали, что бабушкины коврики окружали их с детства, а потом, после многочисленных переездов, куда-то все пропали. Однажды они случайно обнаружили один сохранившийся коврик, обрамили его и повесили на стену – совершенно художественный жест.
– По вашим произведениям уже пишут дипломы или диссертации?
– Да. Один диплом был написан итальянской студенткой в Университете Ка-Фоскари в Венеции, другой – искусствоведом из Челябинска в санкт-Петербургской Академии художеств. Недавно обнаружил работу о «Вязанике» и романе «Взгляни на дом свой», написанную профессором Уральского федерального университета Н.В. Барковской.
– Вы чувствуете причастность когорте классиков?
– Нет, конечно! Я пришел в мир искусства не из профессионального сообщества, и всегда ощущал себя немного неуверенным в себе художником. Никаких обязательств перед дипломом или специальностью у меня нет, поэтому и пробую разнообразие медиа и техник. Как только стали доступными портативные видеокамеры, я начал снимать – в 1997 году появилась видео-работа «Снежный ангел»; открылась возможность работать с бронзой – я стал делать отливки.
– Почему вам не нравится выражение «художник-исследователь»?
– Мне кажется, что исследованиями занимаются ученые. А художник работает образами – с метафорой, с поэзией, с эмоциями. Он является медиатором, проводником между реальностью и людьми. Мимо чего-то человек может просто пройти, а художник берет и «передвигает» это нечто в область света, и свет преобразует все. Погружаясь в среду, художник думает, рисует, беседует с кем-то, снимает видео, и этот процесс взаимодействия с большим миром очень важен и интересен, он делает жизнь богаче. Исследовать семейную историю тоже важно – начинаешь рассматривать альбомы, документы, оставшиеся свидетельства и погружаешься в такую интересную область, что просто бери и делай из нее искусство. Мне бы хотелось, чтобы молодые люди обратили внимание на своих родителей, родных и попросили рассказать об их жизнях. Чтобы не получилось так, как было со мной: отец ничего не рассказывал, а я не спрашивал, потом отца не стало, и я долго-долго открывал для себя его жизнь по документальным свидетельствам. Наши предки много знают, много видели, и когда ты их опыт узнаешь, это обогащает и твою жизнь. А потом ты эти истории расскажешь своим детям и внукам, и все в семейной памяти сохранится. Страшно быть Фомой, не помнящим родства. Конечно, всего не удержишь, все расползается, и выставка «В поле моего отца» – о невозможности все сохранить. Все свидетельства жизни становятся эфемерными, но я, как художник, могу дофантазировать. У одной из моих работ есть эпиграф: «Память – эта пустыня, которую мы населяем своим воображением». Честно говоря, я ничего не помню из своего детства – только какие-то отрывки: банька на краю огорода, пруд, запах соседской смоляной лодки, огромный тополь – почти 10 метров в диаметре… Потом вдруг вспоминаю, как велосипед переехал мои ноги, после падения на камень остался шрам; когда разрушали дом дедушки, я бежал с ломом, и мне раздавило палец. Остались только вспышки, связанные с сильными переживаниями. А искусство позволяет восстановить остальное – я домысливаю, придумываю, и прошлое обрастает сказочной историей. Вообще, то, что мы живем – это сказка и волшебство: появились на свет, разговариваем, ощущаем солнце, видим луну. Люди не понимают, насколько это волшебно – из неживой материи стать живым, да еще и переживания у нас есть, мы можем писать ручкой, читать книги, общаться, строить города, придумывать языки, верить в то, что мы – единый народ. Все это – производное того чуда, которое называется рождением. Завтра я приеду в Нижние Серги, поднимусь на гору Кукан, увижу отражающиеся в пруду облака, может быть, мы со школьным приятелем покатаемся на лодочке, и я прикоснусь к истоку этого рождения, этого чуда. И душа растворится в космосе, и всё примирится.
Выставка Леонида Тишкова «В поле моего отца» работает в Галерее Синара Арт до 9 января 2023 года. Адрес: Верх-Исетский бульвар, 15/4. Время работы: ежедневно, с 11:00 до 21:00 (касса до 20:00). Билеты: 200 рублей – полный; 100 рублей – льготный.
Источник: Культура Екатеринбурга
Леонид Тишков – художник для Урала не просто знакомый, но и родной. Его персональные выставки проходили в Екатеринбургском музее изобразительных искусств в 1995-м и 2015-м, а в начале сентября в Галерее Синара Арт открылся его новый проект «В поле моего отца». Мы встретились с Леонидом Александровичем, чтобы поговорить о сходстве и различии трех этих проектов, уральцах как «особом народе» и силе искусства давать человеку надежду.
– Леонид Александрович, «В поле моего отца» – вторая ваша персональная выставка в Екатеринбурге. Первая – «Взгляни на дом свой», проходила в 2015 году в Екатеринбургском музее изобразительных искусств на Вайнера. Эти проекты кажутся очень разными по характеру и атмосфере.
– «Взгляни на дом свой» для меня была продолжением выставки, которая состоялась в этом же музее в 1995 году и называлась «Существа». Тогда другим было все: настроение, идеи, произведения. По прошествии двадцати лет моего существования в искусстве мне захотелось сделать выставку, рассказывающую о том, что произошло, какие новые работы я за это время создал. И в 2015 году мы с куратором Ириной Кудрявцевой сделали «Взгляни на дом свой» – проект получился очень душевным и теплым. Я рассказывал о матери, о том, что меня связывало с моей родиной. В работах на той выставке я обращался к ткани, к мифологии и мифам, которые перекликались с бажовскими историями. Там отец присутствовал эпизодично – его фотография была в одном из клубочков инсталляции «Небесные водолазы» и в объекте «Чемодан моего отца».
Проект «В поле моего отца» посвящен лично ему. В биографии отца есть очень важная для меня история – его военное прошлое: как он прошел всю Великую Отечественную войну и вернулся живым. Хотелось об этом рассказать. Я шел к выставке долго: в залах Галереи Синара Арт собраны работы многих лет, одна из самых ранних – «В поле моего отца» – 2006-го года.
– Как формировалась выставка «В поле моего отца»?
– Я собирал эту выставку, как калейдоскоп. Так получилось, что все работы, вошедшие в экспозицию, в разное время показывались на проектах, которые организовывал и курировал Виктор Мизиано, нас объединяет многолетние творческое сотрудничество. Он и стал куратором «В поле моего отца». Инсталляцию «В поле моего отца» Виктор впервые показал в Центре современного искусства Луиджи Печчи в городе Прато, Италия. «Вязаник», который недавно вошел в коллекцию Галереи Синара Арт, красовался на выставке «Москва – Берлин» в Историческом музее Москвы в 2004 году. Несколько лет Виктор Мизиано является художественным руководителем междисциплинарного проекта «Удел человеческий», в двух сессиях которого были мои работы: инсталляция «Умань» экспонировалась в Фонде культуры «Екатерина», «Перекати-поле» – в Еврейском музее и центре толерантности. Видео «Переселение людей в космос» как часть большого проекта «Заброшенные утопии: Коньковый завод» было показано в рамках параллельной программы II Уральской индустриальной биеннале в 2012 году. Лица работников и работниц улетают в космос и как будто превращаются в звезды – этот образ рифмуется с работой «(H)UMAN» – огромным рисуноком, который я сделал по фотографии Уманской ямы, где мой отец был в заточении.
Я считаю, что человечество едино в своей судьбе – мы живем в разных странах и разговариваем на разных языках, но основные вещи, такие, как рождение, любовь, семья, дети и забота о них, старение, память, умирание – одинаковы везде. Мне было важно рассказать не только историческую часть того, что происходило с моим отцом, но и то, что мы все станем частью Космоса – единого пространства, превратимся в звезды. А небесные созвездия едины – с земли мы видим их как связную композицию, хотя одна звезда может быть отнесена от другой на десятки или сотни световых лет. Мы, человечество – это единая общность, живущая на Земле.
– Какова история скульптуры «Пуговица моего отца»?
– Как художник я работаю с метафорой, и поэтому для меня важно не просто рассказывать истории, а запечатлевать в разных произведениях какие-то возникающие образы. «Пуговица моего отца» появилась, когда я нашел пуговку от гимнастерки – старую, немного проржавевшую. Обнаружил ее в большой коробке, где мать хранила все пуговицы. Возникла мысль сделать эту пуговку огромной – будто это элемент одежды какого-то великана или монумент всем солдатам Великой Отечественной войны – тем, кто ее прошел, вернулся или не вернулся. Великая Отечественная война лично для меня является событием близким – я сын отца, который всю ее прошел. Сейчас достаточно мало людей из первого к фронтовикам поколения. Мой отец, Александр Иванович Тишков, родился в 1912 году, а я был поздним ребенком – родился в 1953-м. Должна сохраняться преемственность рода, поэтому рассказать эту историю было моим долгом.
– Ваша работа «(H)UMAN» помогает осознать всю степень того ужаса, который пережил ваш отец. Вы говорили о задаче или возможности искусства давать людям надежду. Сегодня мы снова нуждаемся в этой надежде очень остро. Как сделать так, чтобы наше сопереживание боли или травматичному опыту близких стало топливом для этой надежды, а не превратилось в тоску или депрессию – состояния, из которых никому помочь нельзя?
– Задача искусства – не ввергать людей в эмоциональные бездны, а приподнимать над землей, давать не только надежду, но и крылья. Я читаю поэзию и нахожу в ней много такого, что примиряет меня с жизнью. Если мы оказываемся перед «Герникой» Пабло Пикассо, которую он написал в 1937 году, то видим, что полотно не транслирует информацию о конкретных событиях Гражданской войны в Испании, а создает мощное эстетическое переживание. В последнем заложена метафора и поэзия – они передают не конкретную и узкую оптику, а обобщенный взгляд. Нервная система человека может преодолеть многое – так мы созданы. Если бы мы не преобразовывали стрессовую ситуацию в нечто положительное, в какое-то эстетическое высказывание, например, мы бы не смогли существовать. Зачастую жизнь – это преодоление несчастья через поиск надежды.
– Расскажите о каком-то примере из вашей практики, пожалуйста.
– Вязание ковриков, например, помогло мне в преодолении потери моей матери. В семье умирает близкий человек, остается его одежда. На Урале есть обычай: взять эту одежду, разрезать, разорвать на длинные узкие ремки – «махорики» – и начать вязать из них коврики. Эта практика – особый ритуал, медитация, сосредоточенность на том, что мы трансформируем наши потери и горести в совершенно иное состояние. Лежит этот коврик, а в нем – рубашка дедушки, платье бабушки, брюки отца… Произведение искусства содержит в себе метаморфозу потери, овеществленную память.
– А как было с рисуноком «Яма под Уманью»?
– Я нашел фотографию пленных, находившихся в той Яме, и с лупой пытался на этом снимке найти своего отца. Конечно, не смог. Тогда я стал рисовать, увеличивая ту маленькую фотографию до гигантских размеров. В процессе творчества я говорю не о реальных событиях и не констатирую факты, а преобразую их в образ - удивительный орнамент, в котором есть трансформированная трагическая нота. И когда люди на него смотрят и узнают историю, они чувствую замысел художника через движения линий, пятна краски, композицию, свет – все те средства художественной выразительности, составляющие произведение искусства. Оно дает нам надежду, мы смотрим и испытываем не только печаль, но и восхищение. Эта реакция восприятия похожа на созерцание дерева в начале осени – мы понимаем, что его яркие краски – не навсегда, что листья опадут, а жизненные процессы внутри ствола и веток замрут. И, несмотря на это знание, красота дерева трогает нас.
– Как вы считаете, какое искусство сильнее всего воздействует на человека?
– Для меня самым высоким искусством является музыка. Ты слушаешь произведения Бетховена и понимаешь, что тема, которую он пытается выразить, всеобъемлюща – в ней присутствует все, что есть в жизни: и высокое, и светлое, и трагическое – все это превращено в звуки, в мелодии. Ты слушаешь и испытываешь восторг от этой музыки, она переворачивает все внутри. Есть такое понятие – катарсис, мощное переживание, которое делает нас немножко другими. Поэтому я занимаюсь искусством. Сделать пуговицу, зажечь свет в чемодане, написать неоновыми буквами фразу «До свиданья друг мой», собрать лица поволжских немцев в огромную сферу – смотришь на все это и понимаешь, что оно объединено общей метафорой, переживание и травма трансформировались в прекрасное, о котором искусство говорит прежде всего.
– Что значит «прекрасное» в таком контексте?
– Возможность достучаться до души зрителя. Но это происходит только тогда, когда ты сам, как художник, вкладываешь в работу сопереживание – сочиняешь что-то со слезами на глазах. Увидев арт-объект, зритель это авторское переживание почувствует, поймет. Мне кажется, именно эта сила отличает великое произведение искусства от проходных вещей. Не могу сказать, что я делаю что-то великое, но стараюсь работать искренне, а уж что получается то, что получается.
– От чего зависит сила воздействия произведения на человека?
– Точно не от размера работы или бюджета на ее создание. Один из моих любимых художников Дмитрий Митрохин был удивительным графиком, в преклонном возрасте он сильно болел и соблюдал постельный режим – не мог писать станковые работы. Превозмогая все свои недуги, он рисовал цветными карандашами в блокнотике то, что стояло на прикроватной тумбочке – пузырьки с лекарствами, скляночки, стаканчики. Когда смотришь на эти его маленькие рисунки, испытываешь восторг от того, как сильно они сделаны. Ван Гог написал свои ботинки, видишь их и понимаешь, что гигантские муралы не достигнут огромной силы его небольшого холста. Французский художник Клемен Брийон проецирует на кроны деревьев портреты людей: эта работа очень эфемерна – выключишь проектор, и лица исчезнут, но люди приходят, видят проекции снимков себя или своих родственников и испытывают сильные переживания. Тем и хорошо искусство – оно может быть разным, очень сложным или очень простым.
– В недавнем интервью художница Елизавета Нестерова поделилась со мной интересной мыслью: художнику нужно «расти личностью» в первую очередь, техника идет потом. Вам эта идея откликается?
– Конечно. Расти для художника очень важно. Но задачу с такой конкретной формулировкой поставить себе нельзя, невозможно внести ее в список дел на день. Развитие происходит усилиями твоей работы, потому что искусство – это еще и труд, в том числе физический. Всякий, кто сталкивался, например, с монтажом проекта или с производством сложных технологических инсталляций, это знает: в моем случае это бесконечное хождение по залу туда-сюда, насыпание песка, развеска произведений, борьба с тем, что буква «Д» в неоновой надписи не зажигается… В такие минуты ты не думаешь: «А я уже вырос, или еще нет?». Но человек, который занимается своим делом искренне и полностью отдает себя, всегда вырастает. Я сам могу этого не сознавать, но все, что я создаю, помогает мне расти. Хотя, может быть, это такая линза, которая меня увеличивает, делает в глазах зрителя большой фигурой, а на самом деле я остался таким, как был – маленький мальчик в Нижних Сергах, с авоськой библиотечных книг в руках. Мне кажется, это именно так и есть – я не ощущаю себя таким «выросшим», «значительным» – не могу сказать о себе такого. Иногда совершаешь хороший поступок, а иногда – не получается, где-то струсишь, проявишь малодушие – такова человеческая натура, а художники – люди, как и все.
– Кажется, что свет тоже является частым медиа в ваших работах.
– Светящиеся объекты – одна из моих любимых тем, я исследую превращение света в метафору. Свет, который есть у нас внутри, откликается на свет, заключенный в объекты. В работе «Частная Луна» я путешествую по миру с двухметровым светящимся месяцем. Этот проект как историю, которая длится, иногда соединяется с другими выставками, иногда показывается отдельно. Иногда в создании световых инсталляций мне помогают поэты, так в серии появились Луна Гарсиа Лорки и Луна Мацуо Басё.
– «В поле моего отца» завершается огромным шаром. Откуда возникла эта форма?
– Каждый человек – это большая сфера, которую мы строим сами и в которую включаем своих родителей, дом, родину, язык, друзей, родных, то, чем мы являемся и на что смотрим.
– Вы работаете с текстами – пишите романы, сказки для детей. «В поле моего отца» содержит, наряду с визуальной образностью, большое количество текстов.
– Этот проект можно назвать художественно-литературным – повесть, рассказ. Я хотел, чтобы выставка была похожа на книгу: тексты мы специально сделали крупными, как сами работы. Я стремился, чтобы в экспозиции не было разнородных произведений, мы с куратором просчитали все так, чтобы инсталляции создавали единый поток движения от воспоминания, от памяти, от семейных историй – в обобщенное космическое пространство, но в конце упираемся в надпись на высоком заборе «До свиданья друг мой» и чемодан, полный звезд. Возвращение на круги своя…
– В романе «Взгляни на дом свой» вы пишите об уральцах как об «особенном народе». Вы себя к этому «особенному народу» причисляете?
– Конечно. Но это не означает, что мы, уральцы – какие-то совсем другие. Наша земля все равно удивительным образом нас выстраивает. Все живое существует по единой схеме – растению подходит определенная почва, пересади его, и в новом месте оно не приживется. В Нижних Сергах есть гора Кукан, на ней растут колокольчики и подснежники в больших количествах, а в других местах их меньше, и выглядят эти цветы по-другому. И с человеком то же самое – ты с рождения впитал существующий вокруг тебя мир, и этот «локальный» космос очень важен. Возможно, эта связь с пространством особенно важна для тех, кто вырос ближе к природе. У нас, у сергинцев, рядом были горы, пруд, завод, люди-гамаюны. Мы не можем просто сказать: «Я человек, могу где угодно жить – мне все равно». Мои прадедушки в середине XVIII века были привезены на Урал, дальше здесь рождались поколения моих предков, и мне очень трудно разорвать эти корни, эту генетическую память. Уехав в Москву в 70-х, я все равно часто приезжаю на Урал. Мне важно здешнее общение, искусство, выставки, проекты. Так люди уезжают с Урала, а потом вдруг начинают скучать, мечтать о сером небе, о местных облаках, даже о запахе металлургического комбината! Эта реальность сформировала наше сознание, нашу память. Уникальность человека, родившегося и выросшего в определенном месте, всегда присутствует, например, в говоре, в словах. Нигде не написались такие сказы, как у Павла Петровича Бажова. Значит, что-то влияло на возникновение этих историй о камнях-самоцветах, Серебряном Копытце, странных Огневушках-поскакушках. Потом возникали мифы об инопланетянах – история с Перевалом Дятлова могла случиться только на Урале. Как писатель и художник я, конечно, все немного преувеличиваю, создаю образы, которые помогают мне понять, почему нечто происходит.
– Урал часто возникает в ваших работах.
– Урал, безусловно, важная составляющая моего искусства. Когда в 2012 году мне предложили участвовать в параллельной программе II Уральской индустриальной биеннале и рассказать о Верхотурском коньковом заводе, я сразу согласился. Верхотурье стоит на реке Тура, мой отец родился там, в деревне Коркино. Ребенком я приезжал на его родину, помню тот дом-пятистенок на улице Чапаева с окнами на реку. Мне так захотелось снова посмотреть на эту реку. Я поехал в Верхотурье с Ириной Кудрявцевой, там мы общались с людьми, которых я сразу узнал по духу – бывшие работницы завода. Мы приходили к ним в гости, и эти покосившиеся домики с белеными стенами, лежащий на кроватях лук, везде вязаные коврики, сарайчики – все было до боли знакомо. Об этом я пишу в романе «Взгляни на дом свой». За многое в своих работах я благодарен Уралу – в частности, за эти вязаные коврики. В детстве ими был устлан весь наш дом. Значимость этих ковриков была для меня настолько высока, что я поместил их в художественное пространство. Вязаный коврик стал частью современного искусства – прошло столько лет, что наши работы, можно сказать, становятся историей. В 2015 году на выставке ко мне подошли муж с женой, рассказали, что бабушкины коврики окружали их с детства, а потом, после многочисленных переездов, куда-то все пропали. Однажды они случайно обнаружили один сохранившийся коврик, обрамили его и повесили на стену – совершенно художественный жест.
– По вашим произведениям уже пишут дипломы или диссертации?
– Да. Один диплом был написан итальянской студенткой в Университете Ка-Фоскари в Венеции, другой – искусствоведом из Челябинска в санкт-Петербургской Академии художеств. Недавно обнаружил работу о «Вязанике» и романе «Взгляни на дом свой», написанную профессором Уральского федерального университета Н.В. Барковской.
– Вы чувствуете причастность когорте классиков?
– Нет, конечно! Я пришел в мир искусства не из профессионального сообщества, и всегда ощущал себя немного неуверенным в себе художником. Никаких обязательств перед дипломом или специальностью у меня нет, поэтому и пробую разнообразие медиа и техник. Как только стали доступными портативные видеокамеры, я начал снимать – в 1997 году появилась видео-работа «Снежный ангел»; открылась возможность работать с бронзой – я стал делать отливки.
– Почему вам не нравится выражение «художник-исследователь»?
– Мне кажется, что исследованиями занимаются ученые. А художник работает образами – с метафорой, с поэзией, с эмоциями. Он является медиатором, проводником между реальностью и людьми. Мимо чего-то человек может просто пройти, а художник берет и «передвигает» это нечто в область света, и свет преобразует все. Погружаясь в среду, художник думает, рисует, беседует с кем-то, снимает видео, и этот процесс взаимодействия с большим миром очень важен и интересен, он делает жизнь богаче. Исследовать семейную историю тоже важно – начинаешь рассматривать альбомы, документы, оставшиеся свидетельства и погружаешься в такую интересную область, что просто бери и делай из нее искусство. Мне бы хотелось, чтобы молодые люди обратили внимание на своих родителей, родных и попросили рассказать об их жизнях. Чтобы не получилось так, как было со мной: отец ничего не рассказывал, а я не спрашивал, потом отца не стало, и я долго-долго открывал для себя его жизнь по документальным свидетельствам. Наши предки много знают, много видели, и когда ты их опыт узнаешь, это обогащает и твою жизнь. А потом ты эти истории расскажешь своим детям и внукам, и все в семейной памяти сохранится. Страшно быть Фомой, не помнящим родства. Конечно, всего не удержишь, все расползается, и выставка «В поле моего отца» – о невозможности все сохранить. Все свидетельства жизни становятся эфемерными, но я, как художник, могу дофантазировать. У одной из моих работ есть эпиграф: «Память – эта пустыня, которую мы населяем своим воображением». Честно говоря, я ничего не помню из своего детства – только какие-то отрывки: банька на краю огорода, пруд, запах соседской смоляной лодки, огромный тополь – почти 10 метров в диаметре… Потом вдруг вспоминаю, как велосипед переехал мои ноги, после падения на камень остался шрам; когда разрушали дом дедушки, я бежал с ломом, и мне раздавило палец. Остались только вспышки, связанные с сильными переживаниями. А искусство позволяет восстановить остальное – я домысливаю, придумываю, и прошлое обрастает сказочной историей. Вообще, то, что мы живем – это сказка и волшебство: появились на свет, разговариваем, ощущаем солнце, видим луну. Люди не понимают, насколько это волшебно – из неживой материи стать живым, да еще и переживания у нас есть, мы можем писать ручкой, читать книги, общаться, строить города, придумывать языки, верить в то, что мы – единый народ. Все это – производное того чуда, которое называется рождением. Завтра я приеду в Нижние Серги, поднимусь на гору Кукан, увижу отражающиеся в пруду облака, может быть, мы со школьным приятелем покатаемся на лодочке, и я прикоснусь к истоку этого рождения, этого чуда. И душа растворится в космосе, и всё примирится.
Выставка Леонида Тишкова «В поле моего отца» работает в Галерее Синара Арт до 9 января 2023 года. Адрес: Верх-Исетский бульвар, 15/4. Время работы: ежедневно, с 11:00 до 21:00 (касса до 20:00). Билеты: 200 рублей – полный; 100 рублей – льготный.
Источник: Культура Екатеринбурга